Манифестирующий генератор

Я ежик внутри.

И как же заебало начинать сообщения со слов которые появляются в уме ...

Часто приходят воспоминания, но лишь иногда удаётся отделаться от неминуемого сослагательного наклонения простой вспышкой: У ТЕБЯ ИСКАЖЕННАЯ ПЕРСПЕКТИВА

Лол, выглядит как будто Бина писала...

Искаженная перспектива это когда у тебя внутреннее виденье, и все самое лучшее в моём кино происходит с закрытыми глазами, либо с глядением вникуда, А ТЫ СУКА СМОТРИШЬ В МОБИЛКУ потому что ждешь пока тебя позовут/спросят

И я часто хочу сделать что нибудь такое, что бы выразить этот кошмар внутри, но почти всегда всё упирается в унизительную банальность проявлений, продиктованных этой мерзкой смесью гнева и фрустрации...... И опустить руки в такие моменты не стыдно, а впрочем где стыд, там же (прямо там же) и наслаждение.

Какой смысл выражать эту боль.. Наверняка у кого-то ещё есть такое чувство заштампованности, когда кажется что сказанное или написанное слово НЕ НОВО, и так со всем что касается фрустрации - этого говна в мире НАВАЛОМ, и нет никакого духа, нет никакого смысла

Когда я вижу различных торговцев тем что сегодня зовется "инфа около ДЧ", я не понимаю - как им хватает духу продолжать заниматься всем этим, зная о глубокой ВТОРИЧНОСТИ, которая сквозит через каждое наше сука слово?!

Я думаю что в закрытом мире (который постоянно демонстрируют окрест ублюдочные взрослики, некоторые из которых имеют совесть лицемерно возмущаться какой-то там моралью; какая нахуй-захуй мораль когда у вас вместо сердца ЖОПА) действительно есть ощущение новизны, позволяющая сосать один и тот же леденец, передавая его по кругу "за донейшен".

Скажите спасибо чему бы там ни было что я нищий бомж из клайпеды, потому что будь моя воля - я бы разбомбил всех нахуй (зеленский и путин респект, фрустрированные гомики)

Хуй

Выражаю благодарность всем тем, кто снабжал Ра достаточным количеством деняк, что бы он дожил до своей смерти оставив мне всё то, что я использую бесплатно.

Спасибо его ученикам, а так же тем кто добросовестно впоследствии покупал курсы через интернет. Я знаю что они все делали это для себя, и это подтверждает теорию: если каждый будет эгоистичным, мир от этого станет гораздо лучше, легче и здоровее.

И одна заключительная вещь — знание не только делает нашу жизнь более скучной и монотонной — оно также отделяет нас от других. Наше знание не позволяет нам по-настоящему любить других. Притворяясь знающими, мы сводим друг друга с ума. Наше знание делает нас глухими. Мы тупеем. Никто не любит «знаек». Как мы можем любить кого-то, если мы думаем, что знаем этого человека? В действительности мы не знаем никого. Если быть честными, другие всегда остаются для нас тайной. И чем ближе нам человек, тем, кажется, меньше мы его знаем. Но в своем тотальном незнании мы можем тотально любить, и именно в этом наш невероятный потенциал. Разве это не прекрасная загадка?

Ну шо, с новым гадом вас, ушлепки! Пусть все будет по старому и никогда не меняется, плевать, все равно все эти желания идут ослу под хвост

Бьюмонт толкает мгшное кино которое "впервые выпущено за 3 года". Кто-нибудь хочет скинуться?

Я помню возникшее странного рода сексуальное чувство, когда я вёл свою немощную бабушку из туалета в кровать.

Интересно, какого было бы совокупиться с ней? Мне уже никогда не узнать этого, но в час подобный этому, когда мысли о молодых рыжих небритых красавицах меня боле не тешат, я с улыбкой эякулирую представляя идеальный объект - скованную паркинсонизмом бабулю.

Лента пожизненно отмечена сладкоголосым идиотизмом как неким средством социализации; единственной альтернативой выступает проповедник, прячущий лицо, имя и свою чакральную конституцию

Всё это глубоко связано с природой российских реалий, а именно тем, что показаться имбецилом со стекающей слюнкой по губе "духовностью" здесь полезно, именно в плане отпадения всех подозрений насчёт того "а не умник ли часом субъект". "Умник" традиционно презирается "гопником", выступая так же в качестве дырки, "не-мужчины".

Ум отлично прячется за отказ введения в собственный дискурс: так, легко можно соскочить, парой лёгких движений обратив себя в сумасшедшего в глазах других.

Гопник является конвенциональной фигурой, единственной возможной фаллической единицей способной к объединению с анусом. Невозможно представить "русскую субъектность", субъектность гопническая же встречается повсеместно, и отступит она лишь перед более мощной, но абсолютно схожей по структуре силой.

В этом кроется секрет отсутствия российского общества. Гопник, он же хам, это брошенный ребенок, которого вроде уже решили "топить", бросив на это и ковид, и его самого забросив в разборки высокопоставленных гомиков ("Иисус Володзимирович Гитрел").

Единственный путь к перерождению для него лежит через фашизм.

А именно конституирование русской идентичности в качестве а-этничной (любой желающий становится русским при отказе от своей этнической идентичности, или известной мере ограничений накладываемых на неё), конвенциональной (право русского на управу) и далее через институционализацию происходит движение в сторону системы с её рутинной жизнью.

Иначе говоря, гопник должен умереть, да здравствует фашист.

Шура Шмулев

Женское счастье

Если предпринять небольшое историографическое исследование и посмотреть, когда концепция пресловутого «женского счастья», на котором сегодня завязано столь много, появляется на свет, то обнаруживается, что искать ее нужно в довольно позднем периоде, максимально приближенном к нашему времени. Ничего похожего на женское счастье не обнаруживается в древних источниках, также ничего близкого нет и в литературе средневековья. Казалось бы в эпоху Возрождения для него должна была появиться какая-то почва. Однако у философов и первых литераторов этого периода речь идет исключительно о довольстве и семейном достатке. И вдруг неожиданно, как из–под земли, эта концепция появляется в XVIII веке, вместе с возникновением большой европейской литературы, начиная приблизительно с аббата Прево и Руссо в эпоху, многими называемую «сентиментализмом», что чрезвычайно на деле запутывает и не дает составить толкового представления о ее роли. Тем не менее в своем полнокровном виде пресловутое женское счастье оформляется ближе к зрелой бальзаковской эпохе. Другими словами для того, чтобы до него промотать и не промахнуться, необходимо взять литературу, ближайшую к нам по времени. Именно у тех писателей, которых мы считаем оплотом протеста, у французских реалистов — писателей, стоявших на оппозиционной, если не диссидентской, позиции, позиции прогрессивной, даже в своем роде прогрессивистской — у этих вполне современных, много сделавших для раскрепощения среднего буржуа писателей вдруг обнаруживается это самое пресловутое женское счастье, причем в виде чего-то такого, что к тому времени, как они начали его описывать, как будто уже было утраченным, ушедшим в пасторальное прошлое...
С одной стороны женское счастье подается в романах реалистов как нечто, в курсе чего находятся все женщины — по крайней мере, достигшие определенного возраста и опыта в любви. Но уже Мопассан намекает на то, что счастье это претерпевает в обществе коррозию, исчезновение, по причине чего о нем знает не каждая, а лишь наиболее опытная и в то же время не утратившая душевной чистоты. Перед нами уже по меньшей мере полноценная апория. Это счастье — нечто неуловимое: чтобы его нащупать, женщине необходимо совершить какое-то движение, причем какого рода ей никто не сообщает. Перед нами загадка, с которой, по-видимому, должна была столкнуться каждая молодая девушка, когда в день перед ее первой свадебной ночью мать уводила ее на свою половину и пыталась в неловких словах — сегодня трудно представить в каких именно (у Мопассана в романе как раз под названием «Счастье» приведен специфический отрывок очень любопытного свойства, хотя мы не можем быть уверены, что он хорошо передает речевые практики первой половины 19-го века) — пыталась посвятить девушку в то, что ждет ее в момент потери девственности. Именно за потерей девственности как будто и создается условие для пресловутого женского счастья, что как бы сразу намекает нам, что сводить его, например, к своему семейному «уютному гнездышку», мужу или детям было бы совершенно неправильно. Напротив, уже у Мопассана ярко видно, что все это предстает скорее дополнением, даже аксессуаром для того самого нового бытия, которое женщина обретает в браке. Перед нами символическая операция, содержание которой остается неясной. Ее никто пока не сформулировал, не проговорил, что именно в ней происходит и на что женщине в ее совершении опереться.
С одной стороны очевидно, что нечто здесь касается обоих полов: есть практики мужской инициации, которые тоже имеют отношение — не к счастью, нет, а скорее к тому, что можно было бы назвать культурой успеха, торжества. В отличие от инициации женской они гораздо более неприкрыты, с ними легче иметь дело, они многократно были описаны в соответствующих антропологических дисциплинах. Содержание их нам в целом известно — как правило это насильственное взаимодействие, направленное на взращивание в мальчике социально необходимого шовинизма, посредством которого, как бы это всех сегодня не удручало, он приобретает свою мужественность. Создается впечатление, что полностью отделаться от этих практик в перспективе существования человечества невозможно, хотя феминизм и питает по этому поводу некоторые надежды.
Не давая этому факту никакой гуманистической оценки, мы лишь отметим, что посвящение мальчика мы в общих чертах представляем, во всяком случае, здесь для нас гораздо меньше темных мест. Зато как выглядит посвящение девушки в то, что фигурирует на уроне вышеназванного концепта, ставшего сегодня нашей темой, у нас нет ни малейшего представления. Некоторые психоаналитики считают, что, как и в практиках мужественности, к этому имеет какое-то отношение мужской орган. Некоторые — преимущественно, что интересно, женщины — напротив, полагают, что женский субъект даже в браке может без связанного с этим органом фантазма как-то обойтись своими ресурсами.
Это удивительно, но напрямую об этом не говорят и характер этих ресурсов не озвучивают. Не стоит думать, что психоанализ дает здесь какое-то преимущество: даже если находиться в самом сердце психоаналитического пространстве, об этом загадочном счастье практически ничего нельзя услышать — малейший намек на него со стороны женщин тут же сменяется жалобами на разнообразные проблемы с мужем, так что создается даже впечатление, что без последних это счастье не существует. Это зачастую может обманывать специалиста. Аналитику, особенно если он мужчина и потому волей-неволей питает к страдающим анализанткам подобие своего рода рыцарского чувства, нередко кажется, что обратившаяся к нему клиентка несчастна в браке именно потому, что она не удовлетворена мужем по целому ряду параметров и что семья и брак не стали для нее тем, на что она рассчитывала в более нежные и свежие годы. Это очень предательский момент, потому что на самом деле те перипетии, с которыми женщина в браке может столкнуться, то регулятивное угнетение, под воздействие которого она в большей или меньшей степени подпадает, по всей видимости, никак не препятствует ее взаимодействию с механизмами, посредством которых она доступное ей в браке наслаждение вырабатывает.
Другими словами, все то, что мы ищем под рубрикой оригинального, извлекаемого женщиной в этом браке наслаждения, необходимо рассматривать с помощью аналитических средств, потому что социальная критика гендерного толка, специализирующаяся на изучении механизмов брачного угнетения, никакого доступа к ним не даст. Говоря о «женском счастье», мы не должны разыскивать его на уровне житейских обстоятельств и мерить его, опираясь на наши общие впечатления о социальных показателях ситуации, в которой женщина в этом браке оказалась. Напротив, если мы хотим сохранить аналитический угол зрения, искать его нужно в тех операциях, которые женщина совершает на уровне, который Фрейд предварительно называет бессознательным. Следует иметь в виду, что эти операции не поддаются наблюдению так легко: их необходимо истолковывать, они должны подвергаться реконструкции, их нужно восстанавливать на теоретическом уровне.
Для того, чтобы начать разговор об этом восстановлении, необходимо вернуться несколько назад и поговорить и двух важных концептах, в свете которых женское и женственность рассматриваются, по крайней мере в т.н. западной культурной парадигме. Концепции эти представлены двумя латинскими словами, являющимися очень отдаленными синонимами. Прежде всего это castitas, означющее собственно целомудрие, девственность. Это слово имеет паронимическую пару — castimonia. Если castitas относится почти что исключительно к женщинам и подразумевает собственно сохранение целомудрия, в том числе до брака, то castimonia может относиться и к мужчинам и предполагает некую душевную возвышенную и нравственную чистоту.
Второй концепт, который нельзя с первым смешивать, обозначается как pudor, стыдливость. Любопытно, что эти два концепта впоследствии склеились в европейских языках и превратились, на уровне, например, языка английского, почти в синонимы. Очевидно, что castitas преобразовалось в chastity, могущее означать все, что угодно. Если вы откроете словарь, вы увидите что это и благоразумие, и способность держать себя в руках под натиском соблазнов, и душевно-нравственная чистота, и способность не пасть под тем смутным и грязным, во что мир может вовлечь не только женщину, но и мужчину. Но на латинском, если вы посмотрите в словарь Жана Батиста Дюмениля, вы увидите, что хотя слова эти даны как синонимы, синонимами они на деле не являются. Перед нами то, что можно назвать совершенно разными направлениями дискурсивности. Если castitas относится к чистоте исключительно девственной, к чему-то, что можно проверить на уровне тела, то с pudor все гораздо сложнее. Pudor это что-то касающееся некоторых душевных качеств, которые зачастую бывает сложно объяснить в словах. В любом случае если нарушено то или другое, женщина переходит в состояние некондиции. Заметьте, что даже на уровне современности эти два концепта кое-где остаются различимыми. Что будет, если мы заговорим о женщине, которая на первый взгляд совершенно утратила и то и другое — например, о женщине, торгующей своим телом? Мы обнаружим что и здесь, в частности как раз в эпоху Золя и Бальзака феномен проституции отмечен большой противоречивостью. Проституция в этом мире не всегда марает женщину полностью. Спору нет, castitas проститутка лишается. Но зато иметь нечто, называемое англичанами устаревшим словом pudity, касающимся душевной чистоты и скромного нрава, она может вполне.

С этим и связано, если хорошо приглядеться, присущее мужчине того времени искушение проститутку спасти, которое нашло выражение во многих романах. Если даже проститутка потеряна для целомудрия в предельно физическом смысле этого слова, то ее душевные достоинства все же каким-то образом могут остаться в сохранности. Другими словами, в ней все равно есть какой-то драгоценный объект, который мужчина в своей маскулинной гордыне тщится вырвать из грязи и очистить, чтобы потом через возвращение женщине этого очищенного объекта завладеть ей полностью. Мы знаем, в каком виде этот объект предстает на аналитическом уровне. То, что мужчина ищет в проститутке, это разумеется не замаранная чистота и не бывшая девственность, которую можно отмыть от скверны. Мужчина, независимо от того, что он с женщиной намеревается сделать, ищет в ней фаллос другого мужчины. В этом смысле такого рода отношение к проститутке неслучайно толкуется аналитиками как содержащее в себе нечто гомосексуальное. Но в любом случае это ничему не препятствует. Если подобное отношение имеет место, то не возвращает ли нас это к тому, что выше было названо castimonia? Женщина может быть лишена castitas, но та душевная чистота, которая может принадлежать как мужчине, так и женщине (особенно это касается молодых мальчиков-эфебов), остается при ней. По существу, как ни странно, если рассуждать диалектически, в проституции есть нечто приближающее к женской сути не как развратной, а как неприкасаемой. Как бы проститутку ни марали, какие бы пальцы ее не касались, как вскрикивает в одном из романов Золя молодой герой, «я сумею это преодолеть!», «мы сможем быть вместе», «она много блуждала, но она не потеряна полностью».


«Олимпия». Эдуард Мане. 1863

Именно через измерение этого «не полностью», этой самой chastity мы и можем максимально близко подойти к тому, что фигурирует в качестве бессознательной подкладки «женского счастья». Очевидно, что сегодня, если мы говорим о феномене проституции, то в какой-то степени обязаны делать продиктованные феминистским подходом к делу оговорки. В частности некоторые феминистки настаивают на том, что проституция это труд («такая работа») — и потому необходимо относится к этому как к любой профессиональной деятельности. Речь в таком случае идет о квалификации, о системе допуска, контроля, защиты прав трудящихся и потребителей и тому подобных успокоительных вещах. Есть и противоположное женское мнение, согласно которому проституция требует немедленного излечения в виде жесточайшей криминализации, которая ударила бы не по проститутке, а именно по мужчине, совершающему покупку. Все это возвращает нас к отдельным средневековым практикам, где идеал мужской чистоты здесь возвращается в крайне жестоком виде, потому что криминализация пользующегося услугами проститутки мужчины по существу означает наказание, сопоставимое с кастрацией. Но все эти вещи, какими бы существенными для современного обсуждения проблемы они ни были, затмевает от нас то, что всякая попытка женщину от этого смысла падшести, когда она теряет castitos, очистить, все попытки, совершаемые правозащитными движениями, заявить о том, что женщина представляет собой субъектность точно такого же типа, как и мужчина, что в женском наслаждении нет ничего, что обрекало бы ее на падение связанное с утратой этого самого целомудрия, уводят нас от того, что происходит в наслаждении женщины на уровне, где уже она способна извлечь наслаждение из мужчины. Речь идет не об извлечении наслаждения из его органа, которое мужской стороной традиционно преувеличивается, а женской — преуменьшается. Наслаждение извлекается здесь из чего-то такого в мужчине, что выступает с его стороны в виде лестного для женщины претерпеваемого им неудобства.

Именно в этом смысле Лакан говорит о «науке». Под наукой он понимает не только то, что под ней видит научность сциентистского образца, которая постоянно перекраивает и разрушает мир в его предпосланом единстве, но и науку университетскую, гуманитарную — в частности социологию. Не очевидно ли, что именно социология сделала так, что у нас возникает возможность не делать различия между мужским и женским способом обращения с наслаждением на уровне речи. Мужчины и женщины превращаются в то, что Лакан называет «людьми» — конечно, вслед за Хайдеггером. Многие видят в этом прогресс, поэтому необходимо, чтобы нас поняли правильно: психоаналитик не является консерватором в том смысле, в котором консерватизм бичуется тем же феминизмом и связанной с ним правозащитной деятельностью. Тем не менее есть области, в которых психоанализ не может с феминизмом и вообще с активизмом, требующим равной оценки положения женщины, согласиться. Речь идет не о равных правах, а о чем-то таком, что касается именно анализа. Как только мы начинаем анализировать женского Субъекта, как только он сам начинает раскрывать некоторые свои секреты, как обнаруживается, что сколько бы нас не убеждали, что различие приписано образом насильственным, обкрадывающим, на уровне сексуальных отношений, оно все же есть.

Разумеется, из этого необязательно делать широкие выводы, которые несомненно делали в эпоху того же Мопассана, лишая на их основании женщин избирательных прав и связывавших это лишение с правом женщины отдаваться пресловутому «женскому счастью». Как верно заметила Вирджиния Вульф, то же избирательное право было у женщины украдено именно в этой связи, поскольку обществу было что женщине предложить взамен. С любой прогрессивистской точки зрения здесь был предпринят незаконный обмен, обманная сделка. Тем не менее даже в этом положении — консервативном и потому нестерпимом для любого современного мыслящего субъекта — мы говорим, конечно, о мысли определенного рода — есть что-то отсылающее нас к определенного рода истине, о чем шла речь ранее.

Указывая на человека прогрессивного, придерживающегося общих демократических взглядов, которого мы сегодня называем «либералом», Лакан говорит, что истиной он совершенно не интересуется. Это вовсе не критика, потому что в истине самой по себе нет никакого толка. Указывая на это, Лакан намеревается подчеркнуть, что на стороне либерала вместо истины находится какое-то знание. Действительно, сам дискурс, S2, полностью в распоряжении прогрессивного субъекта, потому что именно он регулирует его отправление. Тем не менее на стороне консерватора как на стороне того, кого мы считаем сегодня субъектом безнадежно отсталым, закореневшем в шовинизме и прочих грехах, находится истина. Истиной она является, конечно, не в том смысле, в котором мы должны перед ней склоняться. Поклонение истине — дело философов. В анализе же под истиной мы понимаем проскочившую в речи тревогу по поводу наслаждения — тревогу, которая, как выражается Лакан, не обманывает субъекта, хотя и и не дает знать, на что именно он в своих поисках напал.

Все это в высшей степени справедливо для представителя реакционных взглядов.

Каким бы неприятным консервативный субъект не был, какими бы сексистскими не являлись его шутки в области пола, в его речах проскакивает что-то близкое аналитической клинике.
Разумеется пользоваться этим буквально не обязательно и еще меньше необходимо этому доверять. Но невозможно спорить с тем, что в области консервативных соображений о роли пола в жизни субъекта есть своя истина в том смысле, в котором рассмотрение положения женщины относительно наслаждения заставляет психоаналитиков фиксировать, что в области желание женщины им ясно не все. Анализ своими способами показывает, что это желание ставит женщину в ситуацию, в которой ей приходится обходиться с собственными средствами наслаждения иначе, чем это делает мужчина.

Именно это я назвал знанием на месте истины — то есть на том месте, где оно и находится в аналитической ситуации. Ситуацию эту консерватор естественно не воспроизводит. Тем не менее, за некоторые ее элементы он держится настолько прочно, что это невольно оказывает на происходящее некоторое влияние.

Здесь мы выходим к знанию иного типа, которое с знанием, доставшимся нам как бонус Просвещения, соприкасается лишь как слабое предупреждение. Тем не менее, знание это долгое время вольготно чувствовало себя в семье. Именно Мопассан фиксирует его как находящееся на излете своей власти в виде знания матерей, пытающихся решить деликатную задачу его сообщения дочерям, чтобы оно не превратилось в простое предупреждение о правильном поведении и не перестало быть знанием, касающимся вопроса реализации желания.

Об этом знании никто не может толково рассказать, оно звучит лишь как слабый шепот в спальнях, но именно поэтому оно является знанием не в университетском смысле. Перед нами не дискурс, а в своем роде ожидание того, что наслаждение каким-то образом сработает, выстрелит в нужное время. С одной стороны на этом базируются многие посылки, чрезвычайно раздражающие нынешних свободомыслящих женщин — например, уверенность, что демонстрация желания мужчины каким-то образом разбудит ответное желание и в женском субъекте. Сегодня за знанием такого рода видят лишь насилие, и только.

Тем не менее, именно это устаревшее со всех правозащитных точек зрения выстреливание наслаждения в нужном месте до сих пор одушевляет аналитическую процедуру. Именно оно является предметом знания в аналитической перспективе, в дискурсе аналитика. На срабатывании наслаждения в нем завязано столько вещей — достаточно вспомнить хотя бы перенос — что это срабатывание с полным правом можно считать для него конституирующим. Именно это Лакан называет знанием на месте истины, поскольку истина может касаться только наслаждения и его средств, потому что ничем другим в своем бытии субъект не закреплен и ничем в этом же бытии от других сущностей не отличен. Единственная сущность субъекта, его единственный, как сказали бы философы, Dasein, состоит в том, что он наслаждается, и наслаждается определенными способами. В отношении женского Dasein, как ни забавно это звучит в прибегании к хайдеггеровскому языку, приходится констатировать, что какие бы меры ни предпринимались правозащитниками, какого бы успеха равноправие ни достигало, в жизни женщины все равно существуют такие эпизоды, когда ее социальная идентичность мужскому субъекту улетучивается, испаряется как дым. Речь далеко не только о тех эпизодах, в которых неравенство все еще выступает зримо и выпукло — например, в виде пресловутого запрета на распоряжение телом и, в связи с ним, неравноценного доступа к медицинскому обслуживанию, о чем в последнее время то и дело заговоривают в связи с известными дискуссиями, поднятыми на уровень правительственной позиции в области демографии. Контрацепция, декрет, аборт, искусственное оплодотворение — все эти позиции, то сдаваясь активистами, то вновь отстаиваясь создают впечатление нахождения на основной сцене. Если не желание, то во всяком случае положение женщины то и дело прочитывается исключительно в заданных этими позициями координатах. Обратной стороной их, несомненно, является колебание, вызванное невозможностью решить, является ли оказание платных сексуальных услуг мужчинам равноправным трудом или продолжением рабства. Две эти стороны тщатся друг друга дополнить, и лишь удобное различие между законом и правом поддерживает их взаимное отчуждение.

Тем не менее, есть такие интимные эпизоды функционирования женского желания, где происходит сопряжение между доступом женского субъекта к наслаждению и тем, что ранее с мужских позиций называли «распутностью» как уступкой в широком смысле. Речь не обязательно о потере девственности из–за взаимодействия с гименом, но скорее о том, что мы можем вслед за римлянами назвать pudor, стыдливостью. Есть такого рода эпизоды в жизни женщины, когда она может поступиться стыдливостью, когда падение все же происходит, когда совершается уступка. Лакан формулирует это в XX семинаре в эпизоде, посвященном «Бесплодной Земле», где он разбирает стихотворную строфу в которой повествуется о женщине, уступившей мужчине в его домогательства, причем уступившей так, что совершенно непонятно, произошло с ней что-то или нет. В отличие от дискурса культуры изнасилования, который сегодня в ходу и указанием на который пользуется просвещенный субъект, чтобы убедить всех до какой степени женщина уязвима, Лакан обращает внимание на совершенно другую сторону женской уступки, показывая, что женщина способна уступить мужчине так, как будто ничего особенного не случилось. Это означает, что никто не может задним числом узнать, желала она этого или нет. Разумеется, момент этот крайне деликатный и реальному злоупотреблению тут всегда есть место, но Лакан требует от нас все же обратиться к месту, где в желании женщины наступает подлинная немая зона. В данном случае героиня уступает невзрачному юнцу, посетившему ее одиноким вечером после работы. Этот неопытный молодой человек, конечно, неспособен совершить никакого насилия, кроме, разве что насилия, выражающегося в попытках мужчины женщину разжалобить, показать ей, что его среднестатистических размеров желание из–за отказа может навсегда поникнуть. В любом случае этот мужчина ничего собой не представляет, но девушка-машинистка ему уступает и, когда он уходит, она продолжает прерванное занятие: возвращает на пластинку иглу грамофона, продолжая слушать что-то незатейливое и модное. Сексуальный акт в ее случае фигурирует исключительно как пропажа времени — не в том смысле, что она его таким образом убила. Речь идет в том числе и о том что мы не знаем, получила она наслаждение или нет. В ее случае речь идет не о наслаждении и, скорее, об уступке в том смысле, в котором о этом говорит Лакан, английский глагол to stoop, означающий в зависимости от контекста немалое количество действий. Это и привычная сутулость, и поступание принципами, и стремительное падение, но это может быть и уступкой в том смысле, в котором субъект, поступившись собой, не несет затем в своем символическом статусе никаких последствий. Именно здесь пролегает фундаментальное различие между мужским и женским положением в отношении инстанции символического. Если мужчине приходится чем-то поступиться, то это так или иначе оставляет на нем след. Именно для этого в определенный исторический период возникает понятие мужской чести и всего того, что сегодня нам кажется бессмысленным хламом, но лишь потому, что сегодня требование символического приобрело иные формы, вышедшие далеко за пределы тех классовых ограничений, маркером которых оно было ранее.

На территории мужской сексуации поступиться — означает нанести на себя несмываемую отметину, даже если вы сделали это в соцсетях. В случае женщины все обстоит несколько иначе: она может поступиться чем-то, предположительно связанным с ее желанием так, что саму ее это никак не затронет. Даже потеряв castitos, женский субъект не лишается права на pudor. Ничто сильнее не сбивает с толку мужского субъекта и в то же время не обеспечивает для него возможность отношения с субъектом женским, как этот непостижимый для него факт. Именно ему обязаны все, как досужие, так и более вдумчивые рассуждения о том, что женское наслаждение непостижимо — не в том дело, что его характер неопознаваем, а в том, что в нем невозможно дать отчет. Если спросить элиотовскую машинистку, был ли случайный мужчина хорош, доставил ли он ей какое-то особое, ни с чем не сравнимое наслаждение, то в ответ она просто пожала бы плечами. Сам вопрос очевидно поставлен неправильно, поскольку нужно спрашивать о том, чем именно она, отдавшись ему, насладилась сама.


«Гадающая Светлана». Карл Брюллов. 1836

Это подводит нас к вопросу «женского счастья» с несколько неожиданной стороны. Как было сказано выше, его не следует ассоциировать ни с удовлетворенностью, ни с переживанием блаженства — другими словами, его не нужно путать с любовью. Здесь возникает подмена, потому что именно с любовью молодые девушки, особенно девушки, выражаясь старомодно, неопытные, склонны его путать. Они еще не подозревают, что женское счастье любви не касается и что все то, что они испытывают в области любви во многом от мужского влечения неотличимо — но лишь до той поры, пока женщина не вошла в фазу развития, которую ранее помечали как генитальную, но которая, независимо от того, как именно женщина получает свою сексуальную разрядку, подводит ее к порядку удовлетворения совершенно иного рода. До тех пор, пока она в ситуацию этого удовлетворения не поставлена, в ее желании нет ничего специфически женского, и это делает ее борьбу за свои равные права с мужчинами — в частности, за право на наслаждение, поскольку ничего иного за этой борьбой в конечном счете не стоит — вполне обоснованной и понятной.

Тем не менее, хорошо известно, как слабо в эту борьбу вовлечены женщины, чей статус отмечен матримониальностью, проживанием в браке. Неверным было бы связывать это только с теми специфическими семейными обязанностями, которые по общему мнению и делают женщину «зрелой», запирая ее в узком кругу. Другими словами, если искать это изменение в области экономической, то следует делать это именно там, где экономику затребует Фрейд, указывая на то, что подсчет идет всегда в области, связанной с разрядкой и полученным количеством удовлетворения.

В браке женский субъект разрабатывает совершенно новый для себя способ производства наслаждения.
Полезно было бы определить, с чем этот новый способ производства связан и через какие процедуры его отправление происходит. Даже присутствуя в знании, ничем не обязанном пресловутым гендерным наукам и связанным лишь с практикуемым всеми нами наблюдением за тем, как наслаждаются другие, этот новый женский подход к наслаждению часто оценивают неправильно. Так, очень часто его проявление ищут в знаменитой ненасытности зрелой матроны, становящейся предметом шуток и в равной степени жалоб со стороны мужчин, потому что известно — по крайней мере как сочувственно говорят нам физиологи — что мужская сексуальность развивается и отгорает раньше женской, так что когда женщина к своему зрелому возрасту только входит во вкус, мужчина уже зачастую в этом вопросе берет тайм аут. Это представляет некоторую проблему, во всяком случае проблему семейного характера. Но нас интересуют здесь не вопросы потенции — за естественный женский интерес к ней не следует принимать тот способ сугубо брачного наслаждения, которое женщина может извлечь на острие диалектики описанного выше альтернативного способа поступаться своим благочестием.

Наслаждение это возникает тогда, когда всякий castitos для женщины уже неактуален в связи с его полной и невосстановимой утратой. Так, очевидно что в браке его нет, и не стоит преуменьшать то смущение, которое в мужчинах это исконно вызывало. Те же римляне не случайно прибегали к характерным уловкам, чтобы сам вопрос об этом отсутствии снять, сделать неактуальным — для этого они изобрели понятие «матроны», женщины, которая каким-то образом является чуть ли не более чем девственницей, причем девственницей ее делают ее дети. Чем больше детей у матроны, особенно детей мужского пола, тем в большей степени она рассматривается как субъект, который свою непорочность каким-то образом сохранил и приумножил.

Все это, разумеется, уловки, по справедливости заставляющие думать о мужчинах довольно дурно, поскольку неспособность решить, не является ли законная жена в каком-то смысле падшей именно по причине того, что она состоит его супругой, то есть инструментом ненасытного мужского удовлетворения во много большей степени, нежели последняя храмовая проститутка, показывает, до какой степени субъекту мужского пола свойственен в области суждения о женщинах некий изначальный идиотизм.

Любопытно, что с другой стороны эти уловки обладают достаточной степенью влиятельностью и даже сегодня они способны оказывать на нас воздействие. Но с аналитической точки зрения для нас имеет значение лишь то, что когда женщина лишается своей девственности — в том числе на уровне символического — она не утрачивает возможность поступиться ей еще сколько угодно раз. Именно это отличает ее от мужчины, у которого как известно есть только одна честь из–за чего он может только однажды себя унизить, символически обанкротить — по крайней мере публично — после этого для него наступает нечто, что Лакан называет «выходом в мир». Если пребывание мужчины на избранной сцене заканчивается крахом, если он себя роняет, совершает что-то несовместимое с разыгрываемым на ней спектаклем, он приобретает, как говорят сегодня в соцсетях, нерукопожатность и ему приходится отправиться в скитания. Вернется ли он — неизвестно; в любом случае вернуться ему придется в каком-то другом качестве или же искать себе иную сцену, где роль его будет разыграна заново.

Если женщину это базовое условие игры на символическом поле касается в существенно меньшей степени, то лишь потому что акт падения, оступания в ее случае вписан в тот порядок, в котором женщина в области ее желания функционирует.

Этот порядок регулируется уже не опасностью того единственного и крупного краха, который может мужчина потерпеть, а, напротив, чередой поступательных падений, толчок к которым дает как раз та самая утрата изначального целомудрия, castimonia — утрата, происходящая после встречи с мужчиной и символически объявляющаяся после вступления в брачный союз или его подобие. Именно эта существенная разница в отправлении символического позволяет женщине не только не исчезать со сцены после того, как брак был объявлен и заключен, но и, напротив, благодаря ему закрепляться в новом качестве после того как все, казалось бы, совершенно утрачено — ведь очевидно что, хотя уловка брака хотя до определенной степени восстанавливает женскую честь, брак все равно не может вернуть женщине того, что римляне называли девственностью, подразумевая под ней далеко не только телесную нетронутость.

Необходимо акцентироваться на том, что даже в этом новом положении, после главной совершенной уступки у женщины не только не пропадает способность уступить что-то еще, но, напротив, способность уступать, поступаться своей символической честью только лишь начинает входить в силу. Это крайне любопытный момент, осветить который можно только указав на еще одно обстоятельство, без которого невозможно понять происходящее. Обстоятельство это касается той перемены, которая происходит в мужском субъекте после того, как перспектива брака делается для него неизбежным.

О чем идет речь? Если мы посмотрим на пресловутое развитие мужчины из мальчика, то вынуждены будем сразу же столкнуться с вопросом, адресованным постоянно происходящей на наших глазах, но малообъяснимой вещи. Как получается так, что из всего характерного для мальчишки в отношении женщины — из ядреной смеси грубого подросткового юмора по поводу женского тела и физиологии, нахрапистого шовинизма и общей мизогинии, которую питает подросток мужского пола, вдруг появляется на свет смиренный муж готовый не просто удовлетворять желание женщины, но и смиренно переносить все неудобные для него проявления ее отношений со своим телом. Как совершается это чудесное превращение? Это вовсе не вопрос о том, как из мальчика появляется мужчина в воинском или гражданском смысле, который касается исключительно отношений с другими мужами. В том, что касается приобретаемого им брачного смирения, мужчина вынужден зримо продемонстрировать свершившуюся кастрацию, заставляющую его, грубо говоря, заткнуться насчет всего того, что в более юном возрасте в женщине было для него предметом почти что неприкрытого отвращения.

Как вообще из гогочущего подростка, отказывающего женщине в естественности ее физиологических проявлений, появляется на свет тот, кого мы называем мужем и отцом? Очевидно, что это происходит с помощью очередной уловки означающего, связанного с Именем Отца. Даже если допустить, что мужчина приобретает некоторый опыт исключительно в силу наступления той самой «зрелости», на которую все обычно списывают, это не объясняет, куда девается все то, на чем он, будучи юнцом, стоял настолько твердо, что оно вполне могло быть для прочих мальчиков в своем роде кантовским императивом. Императив этот гласит, что бытие женщины содержит в себе какую-то глубокую аномалию и что иметь с ним какое-то сношение — означает поступаться чем-то невосстановимым.

Твердость этого убеждения стирается в прах, когда мужчине, уже имеющем опыт сожительства с женщиной, предстоит в дополнение к этому стать отцом. Момент этот справедливо расценивается опытными женщинами как повод для особенного наслаждения тем положением, в которое мужчина отныне поставлен. Дело не только в том, что он научается менять подгузники и разбираться в детском питании, хотя уже и это свидетельствует о перемене в его позиции, приводящей зрительниц в истинный восторг. Сам восторг обязан вовсе не чудесному перерождению мужской сущности — напротив, столь сильным его делает факт того, что мужчине приходится сдерживать все то, что он по поводу происходящего ощущает. Даже безукоризненно цивилизованный мужчина, воспитанный в полном уважении к женщине, все равно так или иначе проходит путь своего развития с неустранимым ощущением, что женское бытие, особенно на уровне представленном плотью, сопряжено с бесстыдством. Менструации, роды, женская гигиена и прочие приметы функционирования женского организма до самого конца сохраняют для мужского субъекта привкус чего-то скандально недопустимого. Тем не менее, наступает момент, когда на эту тему ему приходится навсегда замолчать.

В этом смысле мужчина — это тот, кто больше не может позволить себе роскошь воззрения на женщину, транслируемого монахом Убертином в романе «Имя Розы» Умберто Эко. Этот ученый муж взывает ни к чему иному как к истине, заявляя, что женщина как тело на деле представляет собой мешок с костями, навозом и слизью — мешок, которому не только отвратительно подарить свой орган, но которому еще противнее вручить свое желание. Другими словами, вожделеть этот объект совершенно недопустимо. С одной стороны, речь как будто идет об аскезе высшего уровня. С другой, все оказывается проще: это тот самый взгляд, посредством которого на женщину смотрел бы маленький мальчик, если бы — в рамках психоанализа допущение вовсе не такое смелое — он о женщине что-то знал. Именно Фрейд был убежден, что маленький мальчик знает о женщинах довольно много и поэтому он, опять же по выражению Фрейда, презирает «всех этих баб» (по-немецки это тоже звучит до известной степени грубо — weib, бабенка). Презирая их, мальчик вовсе не укрепляется тем самым на позициях мужественности, как это ошибочно принято считать в

Я ещё давно подметил какая Лиза огонь-баба

Так и вижу как зарываюсь в её рыжую волосатую подмышку

Когда я понял что жить в трусах неудобно, в мою жизнь прекрасно вошли две вещи: регулярная гигиена и подзалупная подкладка из свернутого кусочка бумажного полотенца

Хочу убить родителей и завладеть их состоянием

Если вас окружают люди, которые обмениваются взглядами и негодующе возводят очи горе, стоит вам войти в комнату, что-то сказать, сделать, на что-то отреагировать, – значит, вы живете с людьми, которые душат чувства – ваши, а скорее всего, и свои тоже. Этим людям нет дела до вас, вашей работы, вашей жизни.
Женщина должна с умом выбирать друзей и возлюбленных, иначе и те и другие могут превратиться в злую мачеху и мерзких сестер. Когда дело касается наших любимых, мы часто наделяем их силой великого мага, великого волшебника. Сделать это легко, потому что, когда возникает подлинная близость, для нас открывается дверь в волшебный мир – во всяком случае, нам так кажется. Возлюбленный может создать и/или разрушить даже самые прочные наши связи с собственными циклами и идеями. От любовника-разрушителя следует держаться подальше. Нам больше подходит тот, чья душа сделана из сильных мышц и нежной ткани. Ведь для Дикой Женщины лучше, чтобы ее любимый тоже был немножко не от мира сего – человеком, который умел бы читать в ее душе.
Если у женщины-дикарки возникает идея, такой друг или возлюбленный никогда не скажет: "Ну, я не знаю; по-моему, это просто глупо (чрезмерно, невыполнимо, дорого и т.д.)". Настоящий друг никогда так не скажет. Он может сказать: "Не знаю, правильно ли я понял. Расскажи, как ты себе это представляешь. Расскажи, как это будет работать".
Возлюбленный и друг, который относится к тебе как к живому, развивающемуся организму, вроде дерева в лесу, фикуса в доме или розы в саду; любимый и друзья, видящие в тебе существо, которое живет и дышит, – человеческое, но вдобавок состоящее из очень тонких, влажных и волшебных вещей; любимый и друзья, которые поддерживают в тебе это существо, – вот люди, которых ты ищешь. Они будут друзьями твоей души на всю жизнь. Чтобы сохранить осознанность, сохранить интуицию, сохранить тот пылающий свет, который видит и знает, очень важно осмотрительно выбирать друзей и возлюбленных, не говоря уж об учителях.

Кларисса Пинкола Эстесс